Моя настроенность походила на настроенность Вл. Соловьева, когда он писал «
Национальный вопрос в России», и в этой настроенности я расходился с преобладающим в эмиграции общественным мнением, да и с преобладающим мнением всего мира.
Неточные совпадения
Мировая война остро ставит
вопрос о русском
национальном самосознании.
На первый план выдвигаются
вопросы национальные и расовые, борьба за господство разных империализмов, все то, что казалось преодоленным космополитизмом, пасифизмом, гуманитарными и социалистическими учениями.
До последней степени обострившийся
вопрос об отношении всякого индивидуального
национального бытия к единому и объединенному человечеству должен быть решен, как
вопрос космического размаха.
Вопрос в том, чтобы Россия окончательно отказалась от той пугающей и отталкивающей идеи, что «славянские ручьи сольются в русском море», т. е. признала вечные права за всякой
национальной индивидуальностью и относилась к ней, как к самоценности.
Счастливая особенность детства — непосредственность впечатлений и поток яркой жизни, уносящий все вперед и вперед, — не позволили и мне остановиться долго на этих
национальных рефлексиях… Дни бежали своей чередой, украинский прозелитизм не удался; я перестрадал маленькую драму разорванной детской дружбы, и
вопрос о моей «национальности» остался пока в том же неопределенном положении…
Мировое и
национальное церковное возрождение возможно лишь на почве укрепления вселенского церковного сознания и предполагает обострение
вопроса о соединении церквей.
Словом сказать, все те скандалы, которыми так обильно было существование недавно канувшего в вечность
Национального собрания и которые так ясно доказали, что политическая арена слишком легко превращается в арену для разрешения
вопроса: при, ком или при чем выгоднее? — благоразумно при этом умалчивая: для кого?
Англия одарена величайшим смыслом жизни и деятельности, но всякое деяние ее есть частное; общечеловеческое у британца превращается в
национальное; всеобъемлющий
вопрос сводится на местный.
Наконец, на прямую обязанность подданного указывает смелому вопрошателю императрица и в ответе на последний
вопрос: «В чем состоит наш
национальный характер?» — «В остром и скором понятии всего, — говорит она, — в образцовом послушании и в корени всех добродетелей, от творца человеку данных».
Может быть, вина в нашем
национальном характере? Но ведь этим
вопрос не решается, а только отдаляется: отчего же
национальный характер сложился такой, по преимуществу инертный и слабый? Придется только решение, вместо настоящего времени, перенести на историческую почву.
Ответ на этот
вопрос был бы совершенно ясен, если бы петербургское правительство сколько-нибудь догадывалось бы о своем
национальном призвании, если б этот тупой и мертвящий деспотизм мог ужиться с какою-нибудь человеческою мыслию. Но при настоящем положении дел какой добросовестный человек решится предложить западным славянам соединение с империею, находящеюся постоянно в осадном положении, — империею, где скипетр превратился в заколачивающую насмерть палку?
Различение между нацией и народом,
национальным и народным не есть только
вопрос терминологический.
Но мы разбираем здесь не
вопрос национальной политики. На Дерптский университет следовало такому русскому студенту, как я, смотреть, как на немецкий университет и дорожить именно этим, ожидая найти в нем повышенный строй всей учебной и ученой жизни.
Но
национальная идея не имеет в нем глубоких корней, для русских либералов в массе патриотизм есть
вопрос политической тактики.
О страсти религиозной сейчас не место говорить, это слишком великий
вопрос, страсть же
национальная не может быть «общенациональной» политической тактикой, она есть пробуждение огненной народной стихии.